Но только на время молитвы. Т'филин слишком свят, чтобы носить его совершая повседневные дела, типа мытья посуды или хождения в сортир. После проборматывания непонятных слов на древнееврейском, аккуратно складываю его в пластиковые футлярчики, футлярчики засовываю в бархатную сумочку, а сумочку — в пластиковый конверт. В таком виде я могу таскать его куда угодно и он остаётся как новенький — то есть, такой-же, каким он мне достался в 15 лет, когда рэб Мойше подошел ко мне, положил руку на голову и сказал:
- Да возвысится народ Израилев. Этот т'филин принадлежал очень усердному ученику талмуда. А до него — еще более усердному... Короче — вот.
В Праге, в еврейском музее, были собраны предметы, принадлежавшие племени, которое в тех краях практически полностью вымерло — на маленьком кладбище могильные камни понатыканы теснее, чем иглы на дикобразе. Один из предметов — т'филин, такой же как мой. За музейным стеклом он выглядел египетской древностью, не из мира сего, экс-по-на-том. Трудно было поверить, что точно такие же ежедневно используются сотнями тысяч евреев по всему миру — и мной.
Мы ездили по Европе, частенько оказываясь на свежем воздухе во время утренней молитвы. Я раскладывал коробочки на скамейке, одевал ермолку и молился. Редко-редко кто-то останавливался поглазеть, в основном все деликатно проходили мимо. Никто никогда ничего не спросил.
- Нафига тебе это нужно? Хватит уже херней страдать.
Мы опаздывали на поезд.
- В синагогу ты не ходишь, кипу не носишь, свинину, скотина, жрёшь...
А кипу — ермолку которую носят все религиозные евреи (и папа римский! — добавлял папа мой), я перестал носить еще раньше. Как это произошло: я познакомился с девочкой, первой девочкой, с которой можно было не играть, а играться и она мне говорит:
- ...А что это у тебя за такая смешная шапочка?..
И все. Я трезво оценивал свои шансы. Некоторым моим друзьям кипа даже шла — добавляла элемент экзотики в набор из серых глаз, бицепсов и бархатных баритонов. Моему же еврейскому носу, подростковым усикам и сутулым плечам лишняя экзотика только мешала. А как же Господь Бог? У него не было никаких шансов. За девичью улыбку — любой девушки — я готов был продать еврейского бога, и всех остальных богов в придачу. Разумеется эта жертва была абсолютно необязательна — редкую девицу пугают умеренные проявления религиозности в потенциальном партнере. (Раз кипу носит, значит не наркоман – примерно так рассуждают они.) Но если священные заповеди предков хоть на йоту могли помешать мне залезть в девичьи трусы — то и заповеди, и предки немедленно шли туда, где обрезано.
Вот так, к двадцати годам из всей моей истовой религиозности остались только две кожаные коробочки в бархатном мешочке.
Каждое утро я надевал т'филин, шептал «Шма Исроэл», и прямо на кровати собирал его в футлярчики, в мешочек. Иногда с кровати спрашивали:
- Что это?
- Это - чтоб молиться.
- Так ты ж не религиозный, вроде?
- Неа... Но я — на всякий случай...
- Ты, ведь, вчера кричал, что все религии — зло и что все это — глупости?
- Вот такой я весь противоречивый!
Сказать правду, что бросить страшно — было стыдно. А вдруг боженька молнией тыкнет? Болезнь нашлёт? Самолётом дрыгнет? А вдруг не помолюсь и — кабум? Да еще и девицу с кровати припечатает. Ведь, господь бог — ревнивый бог (Исход 34:14). Даже вот теперь пишу — и страшноватенько. А тогда — бросить такую заповедь! С кубиками и ленточками! Каждое утро, кроме субботы, праздников и поста на Йом-Кипур! Но когда понял, что молюсь не потому что верю, а потому что боюсь — дал лени взять своё.
Кстати, поститься на Йом-Кипур тоже бросил — просто очень кушать хотелось.
Journal information